Прелюдия

Шнитке вырос на стыке нескольких культур. Он родился в 1934 году в городе Энгельсе, в Автономной республике немцев Поволжья, и с детства говорил по-русски и по-немецки. Его отец был из Франкфурта-на-Майне, что превратилось в серьезную проблему с началом Великой Отечественной. В отличие от других немецких семей, живших в Поволжье, Шнитке избежали депортации за Урал: Гарри Викторович смог доказать, что по национальности он не немец, а еврей. Однако ему пришлось еще два года добиваться отправки на фронт: место рождения казалось властям подозрительным. Проблема происхождения стала очень болезненной и для Альфреда — композитор всю жизнь пытался определить свое место в мире.

Ко всему прочему, в детстве Альфред два года прожил в Вене, где его отец работал в sterreichische Zeitung — газете, которую советские власти издавали для австрийцев. Воспоминания о прекрасном, пусть и пострадавшем от войны, городе переплелись потом с мечтами и сновидениями — композитор всегда хотел вернуться в эту наполовину нереальную Вену, догадываясь, впрочем, что все равно был бы там чужим. Но тогда, в первые послевоенные годы, он чувствовал себя на своем месте: в школе говорят по-русски, на улице можно переходить на немецкий, а вокруг — удивительный город с многовековой историей, вобравший в себя самые разные культуры и традиции.

В Вене Альфред впервые начал заниматься музыкой: отца на работе премировали аккордеоном, и мальчик стал самостоятельно подбирать на нем мелодии. Над квартирой Шнитке, в мансарде, жила фрау Рубер, дававшая уроки игры на фортепиано. Это сложно было назвать серьезным образованием, но, закончив семь классов, уже в Москве Альфред смог поступить в музыкальное училище. Экзамены он сдал практически без подготовки — преподаватели что-то увидели в талантливом самоучке и приняли его на хоровое отделение.

Запредельность

В училище Альфред заполнял пробелы в своем музыкальном образовании, начал вполне прилично играть на фортепиано, но виртуозом так и не стал. Сам он считал, что игра на аккордеоне испортила ему левую руку — слишком привык нажимать на кнопки вместо клавиш. Шнитке и потом редко работал за инструментом — музыку он сочинял за столом, проигрывая ее у себя в голове. В училище он начал готовиться к поступлению на композиторский факультет Московской консерватории, беря уроки у профессора Иосифа Рыжкина. Позже тот вспоминал:

«Меня радовало выполнение им письменных заданий, но они же тревожили меня ростками „запредельности“; тогда еще очень скромными, но все же указывающими на тенденцию, для которой не было места в ситуации того времени».

«Запредельность» не помешала Альфреду стать студентом консерватории, но постепенно преподаватели, критики и чиновники начали понимать, с кем имеют дело. Ораторию «Нагасаки», написанную пятикурсником Шнитке, даже обсудили на пленуме Союза композиторов, обнаружив в ней «экспрессионизм, подражание и забвение реализма». После этого Альфред попытался наладить отношения с чиновниками от музыки, сочинив на заказ кантату «Песни войны и мира» и «Поэму о космосе», но сам остался крайне недоволен результатом. Правда, кантату некоторое время исполняли и записывали, в отличие от «Поэмы», которую сразу благополучно забыли.

Два мира

Окончив консерваторию, Шнитке поступил в аспирантуру, писал научные статьи и преподавал, но как композитор был по-прежнему не слишком востребован: его увлечение авангардом, додекафонией и конструктивизмом не слишком этому способствовало. Нужно было искать источники заработка, тем более что к тому времени Альфред был уже семейным человеком.

Первый раз он женился еще студентом — на музыковеде Галине Кольциной, ставшей потом звукорежиссером на телевидении. Брак продлился три года. Шнитке, пытавшийся зарабатывать частными уроками, влюбился в свою ученицу Ирину Катаеву, которая, приехав из Ленинграда и провалившись на экзаменах в Гнесинку, готовилась поступать во второй раз.

Делая предложение Ирине, Шнитке сразу предупредил, что, во-первых, рано или поздно умрет от инсульта, как и многие в его семье, а во-вторых, разведется с ней, если она будет мешать его работе — но только в этом случае. Ирина мешать не стала — наоборот, даже отказалась от карьеры концертирующей пианистки, поскольку ее занятия отвлекали мужа. Готовиться к выступлениям в другом месте она тоже не могла: вскоре выяснилось, что Альфред не может работать, когда жены нет дома. В 1965 году у них родился сын Андрей, и Шнитке, чтобы обеспечивать семью, стал писать музыку для кино, приносившую неплохие деньги.

В этой сфере поначалу все тоже было не слишком благополучно: то ли композитор выбирал слишком яркие фильмы, то ли свою роль играла его музыка, но и «Комиссар», и «Стеклянная гармоника», и даже безобидные «Похождения зубного врача» на много лет легли на полку. Однако затем дело пошло на лад. «Осень», «Фантазии Фарятьева», «Экипаж», «Сказка странствий» — имя Шнитке значится в титрах нескольких десятков крупных картин. При этом сам композитор не то чтобы считал работу для кино халтурой, но относился к ней не слишком серьезно.

Тогда будто бы появилось два Шнитке: один был серьезным композитором-экспериментатором, фактически писавшим в стол, а второй — успешным ремесленником и блестящим, но поверхностным стилизатором, способным на заказ быстро сочинить бодрый марш, сентиментальный вальс или порочное танго. Некоторые свои работы он потом не церемонясь называл «абсурдной дрянью». В конце концов эта раздвоенность окончательно измучила Шнитке. Выход из положения он придумал нестандартный: решил не просто примирить два направления своего творчества, но изобрести новый универсальный музыкальный язык, в котором не будет разделения на «прикладное» и «элитарное». Кинематограф он стал воспринимать как лабораторию, где можно оттачивать новые приемы. Не случайно, например, танго из «Агонии» (очередного опального фильма, для которого Шнитке писал музыку) перекочевало потом в Concerto grosso № 1.

Так появляется полистилистика Шнитке: он соединяет классику, авангард, джаз, электронную и поп-музыку, примиряя возвышенное и банальное, уродливое и прекрасное. Его Первая симфония, написанная в 1969–1972 годах, превращается в настоящее поле битвы между землей и небом, порядком и хаосом. Настройка оркестра, джазовые импровизации, летка-енка, григорианский хорал, цитаты из Шопена и Чайковского становятся полноправными элементами симфонии.

Фаустиана

Шнитке был не просто композитором, а философом и поэтом, завороженным двуединством мира. Его главной темой стал Фауст во всей своей неоднозначности — ученый и шарлатан, мудрец и грешник. При этом даже Мефистофель в кантате Шнитке «История доктора Иоганна Фауста» словно раздваивается: соблазняющий дьявол поет контратенором, самым высоким из мужских оперных голосов, а у карающего — низкий женский голос, пошловатое эстрадное контральто. Готовясь к премьере в Москве, композитор остановил свой выбор на Эрике Курмангалиеве и Алле Пугачевой.

Курмангалиев уже пел у него во Второй симфонии — для Шнитке контратенор, как будто соединяющий мужское и женское начала, вообще был незаменим, — а Пугачева, находившаяся тогда на пике популярности и готовившаяся исполнить «Миллион алых роз», казалась живым воплощением идеи шлягера, то есть, в соответствии с философией композитора, абсолютного зла. Впрочем, сотрудничество с певицей не сложилось: по версии самой Примадонны, Шнитке был недоволен тем, что она слишком вольно интерпретировала эту партию. В итоге ее заменила Раиса Котова из Большого театра.

Несмотря на отсутствие Пугачевой, московская премьера в октябре 1983 года проходила в условиях, приближенных к боевым: подступы к Залу имени Чайковского охраняла конная милиция, но столичные меломаны прорывались через кордоны и пытались лезть в окна. Мировая премьера к тому времени уже состоялась в Вене — в отличие от Союза, на Западе произведения Шнитке исполняли много и охотно, не было ни запретов, ни внезапных отмен концертов. В 1981 году композитор стал членом Западноберлинской академии искусств, в 1986-м — членом-корреспондентом Баварской академии изящных искусств, затем — иностранным членом Шведской и Гамбургской академий. Шнитке опять как будто раздвоился — на опального советского творца и признанного во всем мире немецкого композитора, почему-то застрявшего в Москве.

Девятая

В 1989 году Шнитке получил специальную стипендию в Западном Берлине, а уже через год, став обладателем немецкого паспорта, вместе с семьей переехал в Гамбург, где начал преподавать композицию в Институте музыки и театра. Раздвоенность никуда не исчезла — Запад из его снов и воспоминаний имел мало общего с реальностью, и Шнитке теперь был не европейцем в СССР, а русским композитором на чужбине. Возможно, через пару лет он вернулся бы в Москву, но начались проблемы со здоровьем, которые Шнитке давно себе пророчил. После первого инсульта, случившегося в 1985-м, он восстановился довольно быстро, однако в Германии последовали еще два, и последние годы жизни композитор провел в больнице. Шнитке почти не говорил и мог писать только левой рукой, но продолжал работать над Девятой симфонией.

Ее успели исполнить при жизни композитора. Правда, партитуру, написанную неразборчивым почерком, расшифровывал и додумывал Геннадий Рождественский, дирижер и давний друг Альфреда. Ирина Шнитке, которая привезла аудиозапись мужу в больницу, говорила потом, что он заплакал, услышав, как мало все это было похоже на его замысел. Девятая симфония превратилась в какое-то попурри из его новых идей, старых произведений, чьих-то цитат и представлений Рождественского о том, как должна звучать музыка Шнитке.

Судьба напоследок сыграла с полистилистом мефистофельскую шутку. Он так много говорил о недостижимости абсолютного совершенства, что его последнее произведение навсегда осталось открытым для толкования, зависнув где-то между небом и землей в бесконечном мгновении.